Избранный отрывок из новеллы Гарика Осипова "Эмбрион (ликующий)"

Канун Рождества в большом универмаге. Совсем недавно туда требовался диктор, и вот теперь, судя по репродуктору, без умолку предлагающему посетителям "подарки на любой вкус", больше не требуется. Посетителей немного, и за час до закрытия радиоточки обоих этажей замолкают. Вскоре диктор спускается на первый этаж, слегка прихрамывая, он направляется к служебному туалету. С виду это невысокий средних лет мужчина, возможно, инвалид, с усами и длинной, но давно вышедшей из моды причёской. Молодой сотрудник музыкального отдела, одеваясь, говорит напарнику, почти старику, с постриженной бородкой: "Странный тип, знаешь, я заметил, обычно люди моют руки после уборной, а этот - до, - и, желая щегольнуть эрудицией, - Читал у Бернгарда Гржимека, что некоторые лемуры опрыскивают себе лапки собственной мочой".

Остробородый полустарик изображает одобрительное изумление, он утешитель со стажем, и, вдобавок, к нему зашёл его давний собутыльник, поэтому ему хочется, чтобы молодой коллега поскорее ушёл, и он с улыбкой, доверительно склонив голову, даёт простое объяснение: "Это из-за пыли, здесь ведь товар пылится, вот он и моет их прежде, чем... Понимаешь?" Юноша изображает насмешливое превосходство над унтерменшами касты торговцев. Он, подняв брови полумесяцем, протягивает остробородому руку, после сухого и крепкого рукопожатия, чиркнув молнией на зимней куртке, уходит, не оглянувшись. Пожилой господин, его зовут Валентин, хитро и беззлобно улыбается ему вслед.

"Ты не находишь, Аркадий, что наш молодой коллега чем-то похож на президента государства Киргизия, а?" - говорит он, стоя спиной к своему третьему напарнику, которого не видно из-за прилавка. Потому, что он занят сменой обуви. "Да ну его", - отзывается Аркадий. Он обижен на юнца, потому, что тот не взял его с собой в одно место, где собираются сторонники евразийства. В служебной уборной Аркадий успел подглядеть, как паренёк привинчивает себе на рубашку специальный значок, эмблему - крест и окружность. Недавно за пивом, на вопрос Аркадия, где он собирается гулять Новый год, молодой человек ответил, что в его среде Новый год встречать не принято, зато отмечается Юл - древнейший арийский праздник, в пику Америке и сам знаешь кому. "И что, - поинтересовался Аркадий, - не гоняют за это вас?" "Нас? - в голосе мальчика зазвенел металл, точно ударили в рельсу, - Пусть попробуют только... " "О-о, - невозмутимо комментирует Валентин, - Вот и Алёша".

Аркадий, крашеный в чёрное джентльмен-малоросс, тотчас встаёт в полный рост, поверх ртутного цвета сорочки с галстуком на нём надета малиновая безрукавка. Щёки, всегда немного красноватые от постоянного изумления. На подбородке хронический прыщик-фонтанель, появление которого хозяин приписывает колдовству завистников.

Алёша Введенский пришёл не один. С Валентином они дружат ещё со времён хиппизма. Вот уж год, как Введенский начал хорошо зарабатывать, в молодости, и после, надо сказать, отвратительно беззубый, теперь он завёл роскошные челюсти, на редких волосах играет блеск, и они отросли в косичку.

Мало-помалу первый этаж их универмага пустеет. Молоденькие продавщицы, припудрив пятачки, и зачехлив витрины с дорогими безделушками, покидают заведение, кто через служебный, кто через обычный вход. В окнах бегают огоньки электрических гирлянд. Девушки, не такие коротконогие за счёт каблуков. Походят мимо, едва удостоив немолодую троицу кивком. Впрочем, некоторые приветливо раскланиваются с импозантным Аркадием. Валентина с чужаком Введенским как будто не замечают. Провожая их самодовольные шаги взглядом, Валентин вспоминает свою первую жену, тоже продавца, в книжном, и снова, который раз за день, лукаво улыбается.

По странному совпадению, на полке антикварного отдела, выставлена громадная, но, по мнению знатоков очень неудачная копия рублёвской Троицы. Без лишних слов, Введенский достаёт из миниатюрного, но вместительного портфеля 0,75 дорогой водки и ставит её на столик для сумок. "Рад вас видеть, ребята". "Взаимно". Аркадий разворачивает несъеденные бутерброды. Закуски явно не хватит, но есть апельсиновая вода, купленная Валентином за присвоенные от выручки рубли, кроме того, у него есть такая же бутылка, только об этом не знает Введенский. Она появится в нужный момент. Вскоре ровесники заводят демонстрационный проигрыватель. Одна из групп с лозунгово-психоделическим названием. Незатейливый голос поёт блюзовые фразы, утрируя характерные обороты до неловкости, слова явно абсурдные, вычурные, стелятся хищной позёмкой, и выскакивают, точно жабы из воды - слышится: ... тэлэфоун... вуду... сукин сын... Консервативный красавчик Аркадий, в прошлом переводчик, конфузливо усмехается: "Вот чертяки... Где вы их только... Надо же тогда такое слушать!?" Сам он предпочитает Элвиса, и белых солисток салонного типа. "Женщина поёт" - говорит он про этих шепчущих мышей со смазанными вазелином губами. Валентин и Введенский, кстати, фамилия Валентина тоже священничья - Попович, раскачиваются в профиль, точно шахматисты в трансе. Аркадий пощёлкивает пальцами в духе джазовых котов времён Хрущёва. "Кремлёвочка. Какой всё-таки это наслаждец!" - льстиво восклицает он, теребя бородку покороче Валентиновой. Аркадий надеется, что ему тоже разрешать поставить что-нибудь, из его кумиров. Хриплый ведьмак гогочет как кочет, в чёрных буханках колонок-пигалиц. Его голос шлёпается жабьим брюхом на аккомпанемент квакающих гитар, губной гармоники, множества ударных - и, бутылка опустела на две трети. И скоро опорожнится окончательно. "К-кого ждём?" - слегка заикаясь, берёт её в руки Введенский. "Вия" - шутит Валентин. Склонённые Головы святой Троицы в клубах трёх дымящих сигарет сильно напоминают Jimi Hendrix experience. Здесь, камера наблюдающая отдаляется, облекая тайной всё происходившее в ночном универмаге; за нагромождением импортных чемоданов, раскрытых зонтов, и манекенов на ангельских ножках из пластмассы, с улицы было совсем ничего не видно.

А улица ночью, в туман страшна своим безлюдьем. На её широких тротуарах виснет какая-то тревожная напряжённость: так и ждёшь, что вот сейчас из мглы, в белёсый круг под электрическим шаром, выскочит женщина с содранной кожей... или повиснет на одной цепи готическая вывеска, поскрипывая над входом в закрытый пивной бар.

Они так и не рискнули кем-либо стать Инфанта. Серийными убийцами, авантюристами. Не стали ни кем, то есть, остались самими собой. Сберегли свой просроченный запах. От них пахнет одеколоном "Не удалось". Прожили в отвлечённо-фантастических безграмотных фантазиях. Миры Станислава Лема. Миры Александра Беляева. "Ахмадулин читает Аксёнову".

- Cherish? Если cherish, значит живой, - острил Валентин, несмотря на пьянство, или скорее благодаря нему, сохранил способность острить в старом стиле.

- Ой! Не люблю я их, - отмахивается двумя руками, сверкая запонками, кокетливый Аркадий.

- Аркаша, к-кого? - пристаёт Введенский, сдавливая хлебный шарик. Он умеет лепить из мякиша забавные фигурки Битлов, эльфов, случалось, зарабатывал на курортах в начале 70-х. Валентин, в прошлом макетчик первой руки, уважает Введенского за это.

- Да эти ваши группы, жалкие потуги, сколько ребят погубили своими наркотиками!

- Аркадий, ты прав, - Попович сентенциозно повышает голос - Но не во всём. Он разливает водку широким жестом вошедшего в любимую роль лицедея.

- Аркадий Коко - Лолита Йа-йа, - лепечет Антиной из музыкального отдела.

Валентин Попович возвращается из уборной, вытирая руки собственным платком. Он ставит диск Риббентропа Молотова: записи какого-то ныне преуспевающего политика - диковинные песни под гитару, напетые в микрофон мыльницы будто бы ещё в середине 80-х:

Ты стянула свой сальный свитер
Показала больную звезду
Ты приставила чёрный клитор
К моему зловонному рту.
Это - аусвайсы
Это - мёртвый вассер
Это - Эйч Пи Лавкрафт
Режет яйца кот-ту!

Аркадий, стыдливый от природы, после водки раскраснелся окончательно. Противоречивые желания боролись в его душе. Завтра магазин закрывается на рождественские каникулы. Хорошо бы что-нибудь утащить с собой. Его сильно волновал роскошный фотоальбом "Адольф Гитлер и XX век", выставленный за несуразную цену в отделе подарочных изданий. Но пропажа такой большой книги не пройдёт незамеченной. С другой стороны... С другой стороны было тревожно весело выпивать с этими, пускай знающими музыку, но, всё-таки, в отличие от него, Аркадия-переводчика, мастеровыми. На возвращение к себе домой, где его ожидала встреча с не подпускающей к себе вот уже второй год женой, и громоздящийся на полу весь тот хлам, что был им натаскан за долгие годы лемурьей жизни, Кравченко Аркадий мог согласиться только в состоянии полного беспамятства. Скорее бы оно наступило... Но очень скоро ему пришлось молниеносно протрезветь. Глаза аркадия всё чаще вспыхивали собачьим помешательством, он то и дело косился на них неприязненно, сжимая руками край прилавка, точно стремился спрятать за ним нижнюю часть своего немолодого, но окружённого заботой, тела.

Введенский с Поповичем, похоже, были рады возможности выпить и окунуться в мир любимой рок музыки, водка повышает остроумие, и два товарища, время от времени, по старинному обычаю жали друг другу руки, после очередного остроумного замечания про "Заппу-папу" или там "Can the can... " Последнее выражение было аркадию знакомо. Когда-то он преподавал в профтехучилище, и это был пик увлечения царевичами-дебилами студийным визгом американской пигалицы Сузи Кватро. "Это ничего, ничего", - мотнул головой царевич Аркадий, - Главное я, Аркадий не увлекаюсь царевичами".

Его насторожили слова Валентина, с ненужной громкостью прозвучавшие в промежутке между песнями: "Who is the winner in the night?" Многозначительно просунув руки в карманы действительно американских джинсов, промолвил Валентин: "Кто побеждает в эту ночь?" Смысл вопроса неприятно туманит рассудок малоросса Кравченко. Ему вспоминается мгла и безлюдье главной улицы, то, что он один в этом отдельном двухэтажном помещении с двумя нетрезвыми мужчинами, о прошлом которых ему не известно по сути ничего утешительного.

Введенский, сверкая новыми зубами что-то взволнованно отвечает собеседнику, но шум исковерканной психоделической пьесы не даёт Аркадию подслушать его слова. Оказывается, это был эпилог целого альбома. Первый этаж универмага вновь погружается в тишину (второй и вовсе окутан тьмою), и в этой тишине. Попович, стукнув подмётками полусапожек об пол, чеканно произносит, глядя в глаза Введенскому: "Что может нам помешать?"

Аркадий только успел метнуться в бок, когда Введенский преградил ему дорогу между тумбочкой и стендом с дисками, а Попович протянул руки через прилавок, норовя схватить его за шею. Мгновением спустя, Кравченко пригодились занятия гимнастикой - сделав упор двумя руками и перекинув ноги через прилавок, понёсся к служебному выходу. Центральный ход, он уже успел об этом подумать, был заперт снаружи. Введенский ринулся ему вслед, успел дать подножку, так что Аркадий (точно на воздушной подушке) по крокодильи шлёпнулся на пол, но тут же взвился на ноги, и со злобой пихнув под ноги Введенскому тележку с книгами, понёсся по чёрной лестнице наверх. Выглянул из дверей - темнота: уличные фонари не доставали до второго этажа, кроме того, туман глушил их свет, окутывая желтоватые шары зловещей дымкой. Было тихо, Аркадий, стараясь не шуметь, прокрался вдоль стеллажей, обогнул тёмный угол. Спиною к дымчатому окну в мигании рекламы напротив, нехорошо ухмыляясь, стоял Попович. "А-а-а!" - вырвался из малиновой груди Кравченко вопль. "А-а" - глухо передразнил "winner in the night" возглас своей добычи.

Юркий, как мышь, Аркадий ещё долго носился, опрокидывая на своём пути всё, что мешало ему ускользнуть от скрюченных объятий двух холостяков, обуреваемых дегенеративной страстью к ровеснику, бог знает для чего сохранившемуся лучше их. Траектория их метаний по отделам и прилавкам отмечена падением самоваров и чемоданов, в одном из поединков он швырялся в поповича книгами, но не разу не попал, зато рассёк обручальным кольцом губу Введенскому, так что тот завертелся на месте, сплёвывая красным. Стоит отметить, что ловля Аркадия происходила в полном безмолвии, ни жертва, ни её похотливые преследователи не проронили ни слова. "А" Кравченко и ответное "А" Поповича на старте этой грязной игры были, в сущности, единственными звуками, паролем, разыгравшейся за витриной универмага рождественской сказки.

В конце концов, никто Аркадия уже не преследовал. Действовал растрясённый погоней хмель. Оба дебошира описывали пьяные восьмёрки, безнаказанно постукивая каблуками. Попович, даже пробормотав "Господи, прости" поставил на место опрокинутую икону.

Аркадий на короткое время расслабился, безрукавка отвисла малиновым брюшком, но, вспомнив сизый румянец щёк Введенского, и расстёгнутую молнию Валентина, съёжился, и совершенно неожиданно, для неумолимо сжимающих кольцо окружения мужчин, вскарабкался по холодному стояку отопления под самый потолок, и упёрся ногою в идущий вдоль всей стены пыльный карниз. Там он был для них недосягаем.

"Кашка фром Багдад?" - спрашивает сам у себя попович, и ковбойским шагом удаляется в секцию компакт-дисков, где у него спрятана пол-литровая фляжка "Баккарди". Введенский не спускает ясно-синих глаз с прилипшего к потолку, точно лепной ангелочек-летучая мышь Кравченко. Аркадий смотрит вниз, не мигая - глазами жителя мадагаскарских лесов.

Валентин возвращается с выпивкой и чем-то ещё. Пьют из горлышка, обнимая друг друга за плечо и талию. Когда вместо закуски следует долгий и бесшабашный поцелуй, Кравченко окончательно понимает, какого рода отношения связывали этих двух западников в молодости. В его ноющей голове, под спутанной копною выкрашенных чёрной краской волос рождается один вариант с идеей.

Прикурив друг другу сигареты, западники дымят, время от времени поглядывая на мартышку под потолком. Аркадий с тревогой замечает, что один из его башмаков расшнуровался и грозит упасть, он осторожно подгибает ногу и ударом об стену закрепляет на ней башмак.

Валентин делает шаг вперёд, и снова произносит: "А?" В его руке появляется дорогостоящий альбом Элвиса Пресли, ограниченный тираж, золотое напыление, толстый буклет... Аркадий, судя по расширению совсем лемурьих глаз, видит, что ему предлагают, но всё равно не соглашается слезть.

Пожав плечами, Валентин прячет коробочку во внутренний карман пиджака. Теперь очередь Введенского уговаривать капризное существо на трубе. Он, точно образ новобрачным, подносит фотоальбомище Гитлера, его открытое лицо изображает простодушное недоумение: "Ну, Аркадий, а? Что ж ты? А?"

Кравченко краснеет ещё больше, и целомудренно прячет голову в плечо взмокшей рубахи. "Запонки!" - мысленно вскрикивает он, но тут же вспоминает, что подвернул манжеты, опасаясь вымазаться в икорном масле, и схоронил их в кармане брюк, слава богу.

"You keep me hangin' on?" - со значением вопрошает Попович, будучи убеждён, что его старый друг помнит фразу помпезной пьесы "Ванильной помадки" - боготворимой Введенским в юности группы.

Алёша улыбается ещё простодушнее, и, в который раз за вечер, протягивает руку. На сей раз, рукопожатие длится дольше и нежнее. С неожиданной у мужчин их возраста искусной нежностью, совсем позабыв про вцепившегося на его счастье трубу Аркадия, с ошеломлённой миной наблюдающего прелюдию их позднего, возможно последнего свидания, Попович и Введенский отдаются друг другу, полностью поглощённые магическим качеством эрекции, возникшей в половине пятого утра из ниоткуда.

Пошёл первый троллейбус. Эротический лепет мужчин, сосущих друг другу хуй едва разборчив. Кравченко всё видит, но уши его как будто спят. Он вспоминает, что уже шесть часов не был в туалете. Мотает косицей Введенский, подёргивает задом Попович... Оргазм настиг безумцев за полчаса до зари. Прежде чем выглянуло неприветливое декабрьское солнце, кожа на лысой голове поповича младенчески порозовела. Четыре пятерни сдавили четыре ягодицы... Мексиканские каблуки замшевых полусапожек Валентина оторвались от пола, на высоту спичечного коробка и, цокнув, застыли...

Они не шевелятся. Лежат неподвижно целые пять минут. Кравченко не знал, что ему делать. Он не мог понять, что произошло с теми двумя внизу, обморок, что ли... Аркадий при любом освещении смотрится, точно его личико выглядывает из погреба, или в окно чердака. Аркадий в лунном свете - музыка для облизывания ложек. От волнения Кравченко похож на мультипликационного ежа - волосы, жёсткие от краски, торчат иголками.

"Мой эмбрион", - так называли Аркадия в разное время совершенно незнакомые друг с другом люди. И вот, похоже, этой ночью, ближе к рассвету, Кравченко пережил второе рождение. Ослабив затёкшие пальцы, зная, что не успеет обгореть, Эмбрион - будь, что будет, съехал по трубе вниз. Замер. Прислушался. От неприличной парочки на полу веяло безмолвием того сорта, что не может исходить от места, где лежат живые люди.

Шары уличных фонарей уже меньше отливали желтизной, обозначились чугунные столбы под ними, стала видна безлюдная остановка. Утренний свет прибавил Аркадию хладнокровия. Те двое, то ли они просто умерли от любви, то ли в выпитом ими "Баккарди" оказался яд, об этом существо, просидевшее под потолком всю ночь, хотело думать меньше всего.

Поверье есть, что каждый год, зимою,
Пред праздником Христова рождества,
Ночь напролет поет дневная птица.
Тогда, по слухам, духи не шалят,
Спокойны ночи, не вредят планеты
И пропадают чары ведьм и фей,
Так благодатно и священно время.

(У. Шекспир. Гамлет, Принц Датский. Пер. Б. Пастернака)

Зачем они это сделали, чтоб увидеть на миг, как из синего плотского мрака взрыв полярных сияний рождает неистовый свет? Каки из синего мрака вытекли вместе с жизнью.

Теперь его, Аркадия, очередь, сунув в карманы ноющие руки, свысока оглядывать двугорбую ламу, чьи фрагменты минувшим вечером порознь имели вполне пристойный вид. Много-много лет назад, В Москве, на Калининском, оказался он в кафе "Ивушка", где выступал перед узким кругом Северный. И Аркадию было приятно, что они тёзки с артистом, вскоре ушедшим в мир иной... "А когда наступит утро, я пройду бульваром тёмным, и в испуге даже дети убегают... от меня... "

Быстро соображая, что ему надо сделать - удалить отпечатки, причесаться, Кравченко застёгивает полушубок из искусственного меха. "Как у наших у ворот... завязалась драка, - сперва едва понятно бормочет он, потом, вспомнив, выучку на курсах переводчиков, напевает довольно приятным баритоном, - Нищий нищего ебёт, аж сверкает срака".

Ещё раз, проверив, всё ли на месте, он склоняется над Поповичем, чей полураскрытый рот придавила сарделька Введенского, и с миной канальи, глядя в околелые глаза, достаёт из пиджака и перекладывает себе в карман альбомчик Элвиса, и удаляется в туалет ждать, когда откроется универмаг.

Я, если честно, не тематикой руководствовался, мне просто нравится, как Осипов пишет - без разницы про что.
Это как играть в игру в жанре hidden objects.
У него удивительный слог - как украинская ночь.
Вот, например, ещё ( извините, не могу удержаться, перечитываю сейчас и хочу поделиться ).

http://www.flibusta.net/b/41152/read

Вообще, переворот души в детстве был при прочтении)))

Нил Гейман. Из сборника "М - значит магия".

Троллев мост

Большую часть железнодорожных путей разобрали в начале шестидесятых, когда мне было три или четыре года. Железную дорогу обкорнали. Это означало, что, кроме Лондона, уже больше никуда не поедешь, и городок, в котором я жил, превратился в последний на ветке.
Мое первое достоверное воспоминание: мне полтора года, мама в больнице рожает сестру, бабушка отводит меня на мост и поднимает повыше, чтобы я посмотрел на поезд внизу, который пыхтит и дымит, точно черный железный дракон.
Еще через несколько лет загнали на запасный путь последний паровоз, а с паровозами исчезла и сеть рельсов, соединявших поселок с поселком, городок с городком. Я не знал, что паровозы скоро канут в Лету. К тому времени, когда мне исполнилось семь, они уже отошли в прошлое.
Мы жили в старом доме на окраине городка. Раскинувшиеся за ним поля стояли пустые под паром. Я обычно перелезал через забор и читал, лежа в тени чахлого куста, или, если меня тянуло к приключениям, исследовал местность вокруг пустой усадьбы по соседству. Там был зацветший и затянутый ряской декоративный пруд, а над ним – низкий деревянный мостик. В своих вылазках по садам и лесу я ни разу не встречал садовников или сторожей и в дом войти тоже не пытался. Это означало бы напрашиваться на неприятности, а кроме того, я свято верил, что во всех пустых старых домах водятся привидения.
Не в том дело, что я был доверчивым, просто верил во все темное и опасное. Такое вот мальчишеское убеждение, что ночь принадлежит призракам и ведьмам – голодным, взмахивающим широкими рукавами и одетым во все черное.
Обратное тоже было верным, утешительно верным: днем безопасно.
Ритуал: в последний день занятий я по дороге домой снимал ботинки и носки и, неся их в руках, шел, ступая по твердой каменистой тропинке розовыми и нежными пятками. Обувь во время летних каникул я надевал только по принуждению. Я упивался моей свободой, пока осенью снова не начиналась учеба.
Когда мне было семь, я обнаружил тропку в лесу. Стоял жаркий летний день, и я забрел далеко от дома.
Я обследовал окрестности. Шел мимо помещичьего дома со слепыми, забранными ставнями окнами, через усадьбу, а потом через незнакомый лес. Когда сполз с крутого откоса, я оказался на неизвестной мне тенистой тропке, к которой вплотную подступили деревья. Немногие лучи, пробивавшиеся сквозь их кроны, окрасились зеленью и золотом, и я стал думать, что попал в сказочную страну.
Вдоль тропинки журчал ручеек, кишевший крохотными прозрачными козявками. Выловив несколько, я смотрел, как они дергаются и извиваются у меня в пальцах. Потом положил их назад в воду.
Я неспешно пошел по тропинке. Она была совершенно прямой и заросла невысокой травой. Время от времени я находил просто потрясающие камешки: пузырчатые, расплавленные кругляши, коричневые, пурпурные и черные. Если подержать такой на свет, увидишь все цвета радуги. Я был убежден, что они необычайно ценные, и набил ими карманы.
Так я и шел по тихому золотисто-зеленому коридору, и никто мне не встретился. Ни есть, ни пить не хотелось. Мне просто было интересно, куда ведет тропка. Она же шла точно по прямой и была совершенно ровной. Тропка ничуть не менялась, чего не скажешь про окружающее. Сначала я шел по дну оврага, и по обе стороны от меня почти отвесно поднимались травянистые откосы. Позже тропинка побежала по гребню, и, шагая по ней, я видел внизу кроны деревьев и изредка крыши далеких домов. Моя тропка оставалась прямой и ровной, и я шел по ней через холмы и долины, через долы и горы. Пока наконец в одной из долинок не вышел к мосту.
Он был построен из красного кирпича и высокой аркой залег над моей тропкой. По обе стороны от него в откосах были вырублены каменные ступени, а наверху этих лестниц имелись небольшие деревянные калитки.
Я удивился, увидев хоть какой-то признак людей на своей тропинке, которую уже с уверенностью стал считать естественным геологическим образованием (я недавно услышал про это в классе), как, например, вулкан. И скорее из чистого любопытства, чем по иной причине (ведь я же был уверен, что прошел многие сотни миль и очутиться мог где угодно), поднялся по ступеням и толкнул калитку.
И оказался на ничейной земле.
Верхняя часть моста была из засохшей глины. По обеим сторонам простирались луга. Нет, не совсем так: справа было пшеничное поле, слева просто росла трава. В засохшей глине виднелись отпечатки гусениц гигантского трактора. Чтобы удостовериться, я пересек мост: никаких топ-топ, мои босые ноги ступали беззвучно.
На много миль ничего: только поля, пшеница и деревья.
Подобрав колосок, я вытряс сладкие зерна и, раздавив между пальцев, стал задумчиво жевать.
Тут я понял, что мне захотелось есть, и спустился по лестнице на заброшенные рельсы. Пора возвращаться домой. Я не заблудился, нужно было только пойти по моей тропинке назад.
Под мостом меня ждал тролль.
– Я тролль, – сказал он. Потом помедлил и добавил, точно ему пришло это в голову с запозданием: – Боль-соль-старый-тролль.
Он был огромным, макушкой доставал до свода арки. И почти прозрачным: мне были видны кирпичи и деревья за ним, смутно, но все же видны. Просто воплощение всех моих кошмаров. У него были огромные крепкие зубы и жуткие когти, а еще сильные волосатые руки. Волосы длинные и косматые, как у маленьких пластмассовых кукол-голышей моей сестры, и глаза навыкате. Он был голый, и между ног из спутанных волос свисал длинный пенис.
– Я тебя слышал, Джек, – сказал он похожим на ветер голосом. – Я слышал, как ты топ-топал по моему мосту. А теперь я съем твою жизнь.
Мне было всего семь, но ведь стоял белый день, поэтому, насколько мне помнится, я не испугался. Детям легко иметь дело со сказочными существами: они прекрасно подготовлены, чтобы с ними договариваться.

– Не ешь меня, – сказал я троллю.
На мне была коричневая футболка в полоску и коричневые вельветовые штаны. Волосы у меня тоже были почти коричневые, а недавно выпал один зуб. Я учился свистеть в дырку, но еще едва-едва получалось.
– Я съем твою жизнь, Джек, – повторил тролль.
Я посмотрел троллю прямо в лицо.
– Скоро по этой тропинке придет моя старшая сестра, – солгал я, – а она гораздо вкуснее меня. Лучше съешь ее.
Тролль потянул носом воздух и улыбнулся.
– Ты здесь совсем один, – сказал он. – На тропинке никого больше нет. Совсем никого. – Тут он наклонился и провел по мне пальцами: точно бабочки запорхали у моего лица, так прикасается слепой. Потом он понюхал пальцы и качнул головой. – У тебя нет старшей сестры. Только младшая, и сегодня она у своей подруги.
– И ты все это узнал по запаху? – изумленно спросил я.
– Тролли чуют запах радуг, тролли чуют запах звезд, – печально прошептало сказочное существо. – Тролли чуют запах твоих снов еще до того, как ты родился. Подойди поближе, и я съем твою жизнь.
– У меня в кармане драгоценные камни, – сказал я троллю. – Возьми их вместо меня. Смотри. – Я показал ему чудесные оплавленные камешки, которые нашел на тропинке.
– Шлак, – сказал он. – Выброшенные отходы паровозов. Для меня ценности не представляют.
Он широко открыл рот. Я увидел острые зубы. Изо рта у него пахло лиственным перегноем и обратной стороной всех на свете вещей.
– Есть. Хочу. Сейчас.
Мне казалось, он становится все плотнее, все реальнее; а мир снаружи тускнеет и блекнет.
– Подожди. – Я уперся пятками во влажную землю под мостом, пошевелил пальцами ног, изо всех сил цепляясь за реальный мир. Я посмотрел в его огромные глаза. – Зачем тебе есть мою жизнь? Еще рано. Я… мне только семь лет. Я вообще еще не жил. Есть книги, которые я еще не прочел. Я никогда не летал на самолете. Я даже свистеть пока не умею. Может, отпустишь меня? Когда я стану старше и мяса наращу побольше, я к тебе вернусь.
Тролль уставился на меня глазами, огромными, как фары у паровоза.
Потом кивнул.

А я повернулся и пошел назад по тихой прямой тропке, которая бежала там, где когда-то тянулись железнодорожные рельсы.
Некоторое время спустя я побежал.
Я топал в зеленом свете по рельсам, пыхтя и отдуваясь, пока не почувствовал укол боли под ребрами, настоящее колотье в боку, и, держась за этот бок, побрел домой.

По мере того как я становился старше, начали исчезать поля. Одно за другим, борозда за бороздой. Вылезали как грибы дома с дорогами, названными по именам полевых цветов и респектабельных писателей. Наш дом, наш старый, обветшавший викторианский дом был продан, его снесли, сад разбили на участки.
Коттеджи строились повсюду.
Однажды я заблудился среди новых участков, захвативших пустоши, на которых я когда-то знал каждый куст. Но я не слишком расстраивался, что исчезают поля. Старый помещичий дом купила транснациональная корпорация, и на месте усадьбы построили коттеджи.
Восемь лет прошло, прежде чем я вернулся на старые железнодорожные пути, а когда вернулся, то не один.
Мне было пятнадцать; за это время я дважды сменил школу. Ее звали Луиза, она была моей первой любовью. Я любил ее серые глаза, ее тонкие светло-русые волосы и неловкую походку (точно у олененка, который только учится ходить, – звучит, конечно, не слишком оригинально, за что и извиняюсь): когда мне было тринадцать, я увидел, как она жует жвачку, и запал на нее, как падает с моста самоубийца.
Самая большая моя беда заключалась в том, что мы были лучшими друзьями и оба встречались с другими. Я никогда ей не говорил, что ее люблю, даже что она мне нравится. Мы были не разлей вода.
В тот вечер я был у нее в гостях: мы сидели в ее комнате и слушали «Ratus Norvegicus»,[5] первый диск «Стрэнглерс». Панк еще только зарождался, и все казалось таким увлекательным: возможности в музыке и во всем остальном представлялись бесконечными. Наконец пришла пора идти домой, и она решила прогуляться со мной. Мы держались за руки – совершенно невинно, просто добрые друзья, – и неспешно прошли весь десятиминутный путь до моего дома.
Ярко светила луна, весь мир был лишенным красок, но четким, а ночь теплой.
Мы подошли к моему дому. Увидели свет внутри и остановились на дорожке. Потом поговорили про группу, которую я организовывал. Внутрь мы не пошли.
Теперь уже я решил проводить ее домой. Поэтому мы пошли назад.
Она рассказывала про баталии с младшей сестрой, которая ворует у нее духи и косметику. Луиза подозревала, что сестра занимается сексом с мальчиками. Сама Луиза была девственницей. Мы оба были.
Мы стояли на дороге у ее дома, стояли под фонарем и смотрели на черные губы и бледно-желтые лица друг друга.
И улыбались.
А потом просто пошли, выбирая тихие проселки и пустые тропинки. С одного застраиваемого участка тропинка вывела нас к леску, и мы пошли по ней дальше.
Тропинка была прямая и темная, но огни в далеких домах сияли как упавшие на землю звезды, и луна давала достаточно света, чтобы видеть, куда ставишь ногу. Один раз мы испугались, когда перед нами что-то зашаркало и фыркнуло, а подойдя поближе, увидели, что это барсук, и тогда рассмеялись, обнялись и пошли дальше.
Мы тихонько несли чепуху: о чем нам мечтается, чего хочется, что думается.
И все это время мне хотелось ее поцеловать, потрогать грудь, быть может, положить руку между ног.
Наконец мне выпал шанс. Над тропинкой повис старый кирпичный мост, и мы под ним остановились. Я прижался к ней. Ее губы раскрылись под моими.
И вдруг она застыла, одеревенела.
– Привет, – сказал тролль.
Я отпустил Луизу. Под мостом было темно, но силуэт тролля точно сгущал черноту.
– Я ее заморозил, – сказал тролль, – чтобы мы могли поговорить. А теперь я съем твою жизнь.
Сердце у меня отчаянно колотилось, я почувствовал, что дрожу.
– Нет.
– Ты сказал, что вернешься ко мне. И вернулся. Ты научился свистеть?
– Да.
– Это хорошо. Я никогда не умел свистеть. – Потянув носом воздух, он кивнул. – Я доволен. Ты увеличился годами и опытом. Больше еды.
Схватив Луизу, бесчувственную и послушную, я подтолкнул ее вперед.
– Не ешь меня. Я не хочу умирать. Возьми ее. Готов поспорить, она гораздо вкуснее меня. И она на два месяца меня старше. Почему бы тебе не съесть ее?
Тролль молчал.
Он обнюхал Луизу с головы до ног, потянул носом воздух у ее ступней, паха, груди и волос.
Потом посмотрел на меня.
– Она невинна, – сказал он. – А ты нет. Ее я не хочу, я хочу тебя.
Подойдя к концу туннеля под мостом, я поглядел вверх на звезды в ночи.
– Но я столько всего еще никогда не делал, – сказал я отчасти себе самому. – Вообще никогда. Ну, я никогда не занимался сексом. И в Америке никогда не был. Я не… – Я помедлил. – Я вообще ничего не сделал. Пока не сделал.
Тролль промолчал.
– Я мог бы к тебе вернуться. Когда стану старше.
Тролль молчал.
– Я вернусь. Честное слово вернусь.
– Вернешься ко мне? – спросила Луиза. – Почему? Ты куда-то уходишь?
Я обернулся. Тролль исчез, в темноте под мостом стояла девушка, которую, мне казалось, я люблю.
– Домой, – сказал я. – Мы идем домой.
На обратном пути мы не разговаривали.
Она стала встречаться с барабанщиком из созданной мной группы и много позже вышла замуж за кого-то еще. Однажды мы столкнулись в поезде, это было уже после ее свадьбы, и она спросила, помню ли я ту ночь.
Я сказал, что да.
– Ты правда мне в ту ночь очень нравился, Джек, – сказала она. – Я думала, ты меня поцелуешь. Я думала, что ты пригласишь меня на свидание. Я бы согласилась. Если бы ты пригласил.
– Но я этого не сделал.
– Да, – сказала она. – Не сделал.
Волосы у нее были острижены очень коротко. Эта прическа ей не шла.
Я никогда больше ее не видел. Подтянутая женщина с натужной улыбкой не была той девушкой, которую я любил, и от разговора с ней мне стало не по себе.

Я перебрался в Лондон, а потом, несколько лет спустя, назад в родные края, но сам городок уже был не тот, что я помнил: не было ни полей, ни ферм, ни узких каменистых тропинок; и как только возникла возможность, я переехал снова – в крохотный поселок в десяти милях по шоссе. Я переехал с семьей (к тому времени я женился и наш сын только-только начал ходить) в старый дом, много лет назад там была железнодорожная станция. Шпалы выкопали, и чета стариков напротив выращивала на их месте овощи.
Я старел. Однажды утром я нашел у себя седой волос, а чуть позже услышал свой голос в записи и осознал, что звучит он в точности, как у моего отца.
Работал я в Лондоне, занимался анализом акустики залов и выступлений разных групп для одной крупной компании записи. Почти каждый день ездил в Лондон поездом, иногда возвращался по вечерам.
Мне пришлось снимать крохотную квартирку в Лондоне: трудно ездить взад-вперед, если группы, которые ты проверяешь, выползают на сцену лишь к полуночи. А еще это означало, что не было проблем со случайным сексом, если хотелось, а мне хотелось.
Я думал, что Элеонора (так звали мою жену, наверное, мне следовало упомянуть об этом раньше) ничего про других женщин не знает, но однажды зимним днем, приехав из увеселительной командировки в Нью-Йорк на две недели, я вернулся в пустой и холодный дом. Она оставила мне даже не записку, а настоящее письмо. Пятнадцать страниц, аккуратно отпечатанных на машинке, и каждое слово на них было правдой. Включая постскриптум: «Ты меня по-настоящему не любишь. И никогда не любил».
Надев теплое пальто, я вышел из дому и просто пошел куда глаза глядят, ошеломленный и слегка оцепеневший.
Снега не было, но землю сковал мороз, и у меня под ногами скрипели листья. Деревья казались черными скелетами на фоне сурово-серого зимнего неба. Я шел по шоссе. Меня обгоняли машины, спешившие в Лондон и из него. По пути я споткнулся о ветку, наполовину зарытую в куче бурых листьев, разорвал брюки и оцарапал ногу.
Я добрел до ближайшей деревушки. Шоссе под прямым углом пересекало речку, а вдоль нее шла тропинка, которой я никогда раньше тут не видел, и я пошел по ней, глядя на полузамерзшую речку. Река журчала, плескалась и пела.
Тропинка уводила в поля и была прямой и поросшей жухлой травой.
У тропинки я нашел присыпанный землей камешек. Подняв его и счистив глину, я увидел, что это оплавленный кусок чего-то буро-пурпурного со странным радужным отблеском. Я положил его в карман и сжимал в руке на ходу, его ощутимое тепло успокаивало.
Река петляла по полям, а я все шел и шел и лишь через час заметил первые дома – новые, маленькие и квадратные – на набережной надо мной.
А потом увидел перед собой мост и понял, где оказался: я был на старом железнодорожном пути, только вот шел по нему с непривычной стороны.
Одну сторону моста испещрили граффити: СРАНЬ и БАРРИ ЛЮБИТ СЬЮЗАН и вездесущее НФ «Национального фронта».[6]
Я остановился под красной кирпичной аркой моста – среди оберток от мороженого, хрустящих пакетов и одинокого, печального использованного презерватива, стоял и смотрел, как дыхание облачком вырывается у меня изо рта в холодный сумеречный воздух.
Кровь у меня на брюках засохла.
По мосту надо мной проезжали машины, я слышал, как в одной громко играет радио.
– Эй? – негромко позвал я, чувствуя себя неловко, чувствуя себя нелепо. – Эй?
Ответа не было. Ветер шуршал пакетами и листвой.
– Я вернулся. Я же сказал, что вернусь. И вернулся. Эй?
Тишина.
Тогда я заплакал, глупо, беззвучно зарыдал под мостом.
Чья-то рука коснулась моего лица, и я поднял глаза.
– Не думал, что ты вернешься, – сказал тролль.
Теперь он был одного со мной роста, но в остальном не изменился. Его длинные волосы свалялись, в них запуталась листва, а глаза были огромными и одинокими.
Пожав плечами, я вытер лицо рукавом пальто.
– Я вернулся.
По мосту над нами, крича, пробежали трое детей.
– Я тролль, – прошептал тролль жалобным испуганным голосом. – Соль-боль-старый-тролль.
Его била дрожь.
Протянув руку, я взял его огромную когтистую лапу.
– Все хорошо, – сказал я ему. – Честное слово, все хорошо.
Тролль кивнул.
Он повалил меня на землю, на листья, обертки и презерватив и опустился на меня сверху. А потом поднял голову, открыл пасть и съел мою жизнь, разжевав крепкими, острыми зубами.

Закончив, тролль встал и отряхнулся. Опустив руку в карман своего пальто, он вынул пузырчатый, выжженный шлак.
И протянул его мне.
– Это твое, – сказал тролль.
Я смотрел на него: моя жизнь сидела на нем легко, удобно, словно он носил ее годами. Взяв из его руки кусок шлака, я его понюхал. И почуял запах паровоза, с которого он упал давным-давно. Я крепче сжал его в волосатой лапе.
– Спасибо, – сказал я.
– Удачи, – отозвался тролль.
– М-да. Что ж. Тебе тоже.
Тролль усмехнулся мне в лицо.
А потом повернулся ко мне спиной и пошел той же дорогой, которой пришел я, к поселку, в пустой дом, который я оставил сегодня утром, и насвистывал на ходу.
С тех пор я здесь. Прячусь. Жду. Я – часть моста.
Из теней я смотрю, как мимо проходят люди: выгуливают собак или разговаривают, вообще делают то, что делают люди. Иногда они останавливаются под моим мостом – отдохнуть, помочиться, заняться любовью. Я наблюдаю, но молчу, а они никогда меня не видят.
Соль-боль-старый-тролль.
Я останусь здесь в темноте под аркой. Я слышу, как вы там ходите, как вы там топ-топаете по моему мосту.
О да, я вас слышу.

Но не выйду.

Отредактировано Доктор Гагский (2011-12-06 23:33:00)