Сарказм-клуб

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Сарказм-клуб » Литература » Чужие рассказы, которые нам нравятся.


Чужие рассказы, которые нам нравятся.

Сообщений 41 страница 60 из 79

41

zulus
Не хочется тут мусолить эту драму, но там не всё так просто, вроде. Женщина выпивала, была психически истощена. И болезнь мужа не была единсвенной причиной суицида.

0

42

Здесь было про подмену мотивов

Отредактировано zulus (2012-06-30 12:35:40)

0

43

zulus
Ну вообще да, согласная с тобой. Часто эгоизм, слабохарактерность и психические расстройство выдают за любовь, что не приносит объекту страсти ничего, кроме мучений, страданий и чувства вины. И рассказ о чём-то подобном, а не о "нежности", конечно.

0

44

zulus написал(а):

Пусть осталось за кадром - почему, собственно, она хотела его освободить, это не так важно.

Почему же за кадром и не важно? В письмах все довольно подробно изложенно, хотя и не совсем прозрачно.

У тебя, конечно, свой дом, дорогой мой Луи, ведь ты теперь совсем взрослый и, конечно, обзавелся семьей

Средний мужской брачный возраст в 1901-1905 году составлял 28 лет. По сему предлагаю взять эту цифру за точку отсчета.

Я представляю себе, что лицо у тебя пополнело, плечи стали шире, а седых волос, должно быть, еще немного

Подобное возмужание происходит так же при приближении 30 летнего рубежа, и коственно подтверждает предположение о возрасте.

Годы проходят! Одиннадцать лет!

Значит в момент расстования Луи около 16-17 лет. Ведь она обращается к нему в первом и во втором письме присланном спустя год (17-18 лет):

Мой дорогой, маленький мой Луи!

Но в третьем письме присланом спустя 6 лет (22-23 года) она уже пишет:

дорогой мой Луи.

Ты не хотел разлуки, ты согласился бы на все, лишь бы нам быть вместе. Но мы должны расстаться, чтобы ты мог начать новую жизнь. Нелегко было сопротивляться и тебе и самой себе, и нам обоим вместе... Но я не жалею, что сделала это, хотя ты так плакал, зарывшись в подушки нашей постели. Два раза ты подымал голову, смотрел на меня жалобным, молящим взглядом... Какое у тебя было пылающее и несчастное лицо

Данный отрывок, хотя и спорно, так же поддтверждает скорее юность, нежели зрелость Луи.

Не стану описывать тебе, как я переменилась, превратившись в старую женщину

За одинадцать лет она постарела.

и, будь я рядом с тобою, я выглядела бы твоей матерью

В каком возрасте женщина будет выглядеть матерью для 30 летнего мужчины? И этот вопрос подводит нас к самому главному, к тому что явилось причиной разрыва и самоубийства: большая разница в возрасте. Любовь юноши, совсем еще мальчика и зрелой женщины. И у этой любви нет счастливого будущего.

и по тому выражению глаз, с каким бы я смотрела на тебя

А за этой фразой должен скрываться страх, с каким выражением будет смотреть на нее Луи спустя 11 лет.

не решаюсь признаться тебе в тех сумасшедших мечтах, которые неизбежны, когда любишь и когда любовь огромна, а нежность беспредельна

Мечты сумашедши и не осуществимы.
Все это толкает ее на самоубийство.
И единственное, что она может сделать для Луи - это не причинить ему еще больше боли своей смертью.

Так что рассказ все-таки о нежности. Хотя и не только о ней.

P.S. Я не знаю дату написания рассказа, но Барбюс жил не рубеже 19-20 веков, и был современником событий рассказа. Первые читатели надо думать тоже. Для них все было более явно. Так же "за кадром" остались родители Луи (снова юный возраст) и возможно общественное мнение. Тема родителей расскрыта в пьесе написанной по рассказу "Нежность". Пьеса имела большой успех и принесла славу автору, в том числе и в России.

Отредактировано адЫк Ватт (2012-03-17 17:10:07)

0

45

Здесь было сравнение ситуации рассказа с Саган и "Любите ли вы Брамса"?

Отредактировано zulus (2012-06-30 12:36:49)

0

46

2zulus
Последнее письмо - предсмертная записка. Не редко их оставляют. Эту просто доставили с отсрочкой. И если бы не было последнего письма все остальное не имело бы смысла писать и читать. Ведь рассказ так и остался рассказом? Обычным литературным произведнием?

Как повела бы себя в такой ситуации зрелая женщина (прямо-таки нарицательным стало из-за отсутствия имени) на рубеже 19-20 веков? Я думаю не нам судить. Автору ближе и думаю видней. Зрелые женщины тоже совершают (совершали) суициды, и из-за любви в том числе. Хотя бы одному из-за юноши место может найтись. Да и зритель в то время принял произведние восторжено. Назвать их всеядными язык не поворачивается. То что нам сейчас преподносят в виде скороспелых сериалов, раньше на подмостках освистывали, а плохие актеры получали помидоры (даже имел место случай присвоения одному из актеров почетной награды от сельскохозяйственого союза - за помощь в сбыте продукции :))Видимо, что-то во всем этом есть если автор получил мировую славу.

Ну и напоследок к вопросу о достоверности. Это просто один из чужих рассказов, которые нам нравятся :).

P.S. Разница в возрасте это только мое восприятие :).

Отредактировано адЫк Ватт (2012-03-17 19:49:23)

0

47

Здесь был искренний комплимент Кнарту

Отредактировано zulus (2012-06-30 12:37:26)

0

48

Польщен. Тронут. http://st1.chatovod.ru/i/sm/yahoo.gif

0

49

Любовь ЛУКИНА
Евгений ЛУКИН

А ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ - НЕ В СЧЕТ

     Счастливый человек - он был разбужен улыбкой.  Ну  да,  улыбнулся  во
сне, почувствовал, что улыбается, и проснулся. А проснувшись, вспомнил:
     Вчера он вынул из кладовки все свои сокровища, построил их в  шеренгу
и учинил генеральный осмотр. Два корня он отбраковал и, разломав на куски,
сбросил в мусоропровод, а остальные отправил  обратно,  в  кладовку.  Все,
кроме одного.
     Это был великолепный, трухлявый изнутри  корень  с  четко  выраженным
покатым лбом и шишковатой лысиной. Шероховатый бугор вполне мог  сойти  за
нос картошкой,  а  из-под  изумленно  приподнятого  надбровья  жутко  зиял
единственный глаз. Вдобавок вся  композиция  покоилась  на  неком  подобии
трехпалой драконьей лапы.
     Прелесть что за корешок!
     Все еще улыбаясь, он встал  с  постели  и  вышел  босиком  в  большую
комнату, где посреди  стола  на  припорошенной  древесной  трухой  газетке
стоял, накренясь, тот самый комель. С минуту они смотрели друг на друга. И
было уже очевидно, что остренькая шишка на сбоку лысины - вовсе не  шишка,
а рог. Ну да, маленький такой рожок, как у фавна.
     - Ты - леший, и зовут тебя - Прошка, -  с  удовольствием  сообщил  он
куску трухлявого дерева. - И  страшным  ты  только  прикидываешься.  Ты  -
хитрый и одноглазый. Коготь я тебе, конечно, укорочу,  а  вот  что  правая
щека у тебя вислая - это ты зря...
     Тут он почувствовал беспокойство  и  оглянулся.  Из  большой  комнаты
очень хорошо просматривалась коротенькая - в три  шага  -  прихожая,  тупо
упершаяся во входную дверь. Где-то  там,  далеко-далеко  за  дверью,  его,
должно быть, уже ждали. Хмурились, поглядывали на  часы  и,  поджав  губы,
раздраженно постукивали ногтем по циферблату.
     Он повернулся к комлю и, как бы извиняясь, слегка развел руками.
     Наскоро умывшись, наскоро одевшись и наскоро позавтракав, он  влез  в
пальто,  нахлобучил  шапку  и  взял  с  неудобной,  причудливой,  но  зато
самодельной подставки потертый до изумления портфель  из  настоящей  кожи.
Перед самой дверью остановился, решаясь, затем сделал резкий вдох, открыл,
шагнул...
     ...и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: захлопнув за
собой дверь, он обнаружил, что снова стоит все в той же прихожей,  правда,
уже малость подуставший, что  портфель  стал  заметно  тяжелее  и  что  на
воротнике пальто тает снег. Видимо, там, за дверью, была зима.  Да,  зима.
Недаром же три дня назад стекла заволокло льдом почти доверху.
     - Ну вот... - с облегчением выдохнул он. - Уже все...
     В портфеле оказались продукты. Он  перебросал  их  в  холодильник  и,
чувствуя, как с каждой  секундой  усталость  уходит,  подошел  к  столу  с
комлем, посмотрел справа, слева...
     - Нет, - задумчиво сказал он наконец. -  Все-таки  второй  глаз  тебе
необходим...
     Он перенес  комель  в  кухню,  зажег  газ  и,  ухватив  плоскогубцами
толстый, в синеватой окалине гвоздь, сунул его острым концом  в  огонь,  а
сам, чтобы не терять времени, выбрал из груды инструментов на  подоконнике
заточенный в форме ложечки плоский напильник  и  со  вкусом,  не  торопясь
принялся выскабливать труху из полостей комля.
     Когда закончил, гвоздь уже наполовину тлел вишневым. Осторожно  вынув
его из огня плоскогубцами, он убедился, что рука не дрожит, и приступил.
     Раскаленное железо с шипением входило в  древесину,  едкие  синеватые
струйки дыма  взвивались  к  потолку,  вытягивались  легким  сквозняком  в
большую комнату и  плавали  там  подобно  паутинкам  перед  коричневыми  с
истертым золотым  тиснением  корешками  книг,  путались  в  хитрых  резных
подпорках полок.
     И  тут  -  нечто  небывалое  -  взвизгнул  дверной  звонок.  Рука   с
плоскогубцами замерла на полдороги от конфорки к комлю.  Ошиблись  дверью?
Несколько мгновений он сидел прислушиваясь.
     Вишневое свечение, тускнея, сползло к острию гвоздя  и  исчезло.  Да,
видимо, ошиблись... Он хотел продолжить работу, но звонок взвизгнул снова.
     Пожав  плечами,  он  отложил  остывший  гвоздь,  отставил  комель  и,
отряхивая колени, вышел в прихожую. Все это было очень странно.
     Открыл. На пороге стояла искусственная каштановая  шубка  с  поднятым
воротником. Из кудрявых недр воротника на него смотрели блестящие,  как  у
зверька, смеющиеся глазенки.
     - Чай кипела? - шаловливо осведомилось  то,  что  в  шубке,  бездарно
копируя не то кавказский, не то чукотский акцент.
     Опешив, он даже не нашелся что ответить. Шубка прыснула:
     - Ну чо ты блынькаешь, как буй на банке? На чашку чая приглашал?
     Оглушенный чудовищной фразой, он хотел было собраться с  мыслями,  но
гостья впорхнула в прихожую, повернулась к нему кудрявой каштановой спиной
и, судя  по  шороху,  уже  расстегивала  толстые  пластмассовые  пуговицы.
Решительно  невозможно  было  сказать,  где  кончаются  отчаянные  завитки
воротника и начинаются отчаянные завитки прически.
     - Как... что? - упавшим голосом переспросил он наконец, но тут  шубка
была сброшена ему на руки.
     - Моргаешь,  говорю,  чего?  -  стремительно  оборачиваясь,  пояснила
гостья. Она улыбалась во весь рот. Круглые щечки подперли глаза, превратив
их в брызжущие весельем щелки.
     - Можно подумать, не ждал!
     - Нет, отчего же... - уклончиво пробормотал он и  с  шубкой  в  руках
направился к хитросплетению корней, служившему в этом доме  вешалкой.  Кто
такая, откуда явилась?.. Узнать хотя бы, в каких отношениях они - там,  за
дверью...
     Когда обернулся, гостьи в  прихожей  уже  не  было.  Она  уже  стояла
посреди большой комнаты, и ее блестящие,  как  у  зверька,  глазенки,  что
называется, стреляли по углам.
     - А кто здесь еще живет?
     - Я живу...
     - Один в двух комнатах? - поразилась она.
     Ему стало неловко.
     - Да так уж вышло, - нехотя отозвался он. - В наследство досталось...
     Разом утратив стремительность, гостья обвела комнату медленным цепким
взглядом.
     - Да-а... - со странной интонацией протянула она. - Мне,  небось,  не
достанется... Ой, какая мебель старая! Ой, а что  это  за  полки  такие  -
никогда не видела!..
     - Своими руками, - не без гордости заметил он.
     Уставилась, не понимая.
     - Что  ли,  денег  не  было  настоящие  купить?..  Ой,  и  телевизора
почему-то нету...
     Счастливый человек - он был разбужен улыбкой.  Ну  да,  улыбнулся  во
сне, почувствовал, что улыбается, - и проснулся.
     За окном малой комнаты  была  оттепель.  Свисающий  с  крыши  ледяной
сталактит, истаивая, превращался на глазах из грубого  орудия  убийства  в
орудие вполне цивилизованное  и  даже  изящное.  Леший  по  имени  Прошка,
утвердившись на трехпалой драконьей лапе, грозно и  насмешливо  смотрел  с
табурета.
     - Что же мне, однако, делать с твоей щекой? Не подскажешь?
     Леший Прошка загадочно молчал. Впрочем, щека - ладно, а вот  из  чего
бы придумать нижнюю челюсть? Он вскочил с постели и уставился в угол,  где
были свалены теперь все его сокровища. Потом  выстроил  их  в  шеренгу  и,
отступив на шаг, всмотрелся. Нет. Ничего похожего...
     Тут он опомнился и  взглянул  на  закрытую  дверь  комнаты.  Там,  за
дверью, его наверняка уже ждали. С дребезгом  помешивали  чай  в  стакане,
нервно поглядывая на стену, где передвигали  секундную  стрелку  новенькие
плоские  часы,  переваривающие  в  своих  жестяных  внутренностях   первую
батарейку.
     Он оделся, подошел к двери и  щелкнул  недавно  врезанной  задвижкой.
Затем сделал резкий вдох, открыл, шагнул...
     ...и произошло то, что происходило с ним изо дня в день:  прикрыв  за
собой дверь, он снова очутился в малой комнате, но голова была уже тяжелая
и мутная, а щеки горели, словно там, за дверью, ему  только  что  надавали
пощечин.
     А может, и впрямь надавали, кто знает...
     С трудом переведя дыхание, он заставил себя улыбнуться.  Потом  запер
дверь на задвижку и подошел к комлю.
     - Ну-с, молодой человек, - сказал он, потирая руки. - Так как же мы с
вами поступим?
     Он присел перед табуретом  на  корточки  и  тронул  дерево  кончиками
пальцев. Ну, допустим, полщеки долой... И что будет?  Он  прикрыл  ладонью
нижнюю половину Прошкиной щеки и остался недоволен. Не смотрится...  Стоп!
А если...
     Мысль была настолько дерзкой, что он даже испугался. Ну  да,  а  если
взять и спилить щеку вообще? Тогда вместо  скособоченного  рта  получается
запрокинутая отверстая пасть, а спиленный кусок...
     Он выпрямился, потрясенный.
     В спиленный кусок - это и есть нижняя челюсть.
     Он кинулся к кровати и выгреб из-под нее груду инструментов  -  искал
ножовку по металлу. Найдя, отвернул  барашковую  гайку,  снял  полотно,  а
ненужный станок вернул  под  кровать.  Снова  присел  перед  табуретом  и,
прищурив глаз, провел первый нежный надпил.
     Древесный порошок с шорохом  падал  на  расстеленную  внизу  газетку.
Работа была почти  закончена,  когда  в  дверь  постучали.  Нахмурясь,  он
продолжал пилить. Потом раздался еле слышный хруст, и, отняв от комля  то,
что было щекой, он  внимательно  осмотрел  срез.  Срез  был  гладкий,  как
шлифованный.
     Стук повторился. Чувствуя досаду, он положил  ножовочное  полотно  на
край табурета и с будущей челюстью в руке подошел к двери.
     - Да?
     - С  ума  сошел...  -  прошелестело  с  той  стороны.  -  Приехала...
Открой... Подумает...
     Он открыл. На пороге стояли две женщины. Та,  что  в  халатике,  надо
полагать,  жена.  Вторая...  Он  посмотрел  и  содрогнулся.  Вторая   была
коренастая старуха с желтыми  безумными  глазами  и  жабьим  лицом.  Леший
Прошка по сравнению с ней казался симпатягой.
     - Вот... - с бледной улыбкой пролепетала та, что в халатике. - Вот...
     Безумные желтые глаза ужасающе  медленно  двинулись  в  его  сторону.
Остановились.
     - Зятек, - плотоядно выговорило чудовище, растягивая рот в  полоумной
клыкастой усмешке. Затем радушие - если это, конечно, было радушие - с той
же ужасающей медлительностью сползло с  жабьего  лица,  и  старуха  начала
поворачиваться всем корпусом к двери - увидела задвижку.
     - Это он уберет, - поспешно сказала та, что в халатике. - Это... чтоб
не мешали... Подрабатывает, понимаешь? Халтурку... на дом...
     Счастливый человек - он был разбужен улыбкой. Продолжая улыбаться, он
лежал с закрытыми глазами и представлял, как  пройдется  мелкой  наждачной
шкуркой по шишковатой Прошкиной лысине, зашлифует  стыки  нижней  челюсти,
протравит морилкой, и сразу станет ясно, покрывать  его,  красавца,  лаком
или не покрывать.
     Однако пора было  подниматься.  Решившись,  он  сделал  резкий  вдох,
открыл глаза...
     ...и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: он обнаружил
вдруг, что снова  лежит  с  закрытыми  глазами,  что  во  всем  теле  ноет
накопившаяся за день  усталость  и  мысли  еле  ворочаются  в  отяжелевшей
голове, и, уже засыпая, он успел подумать, что  хорошо  бы  еще  подточить
задний коготь на драконьей лапе, и тогда голова Прошки надменно откинется.
     Счастливый человек...

0

50

адЫк Ватт написал(а):

...и произошло то, что происходило с ним изо дня в день: захлопнув за
собой дверь, он обнаружил, что снова стоит все в той же прихожей,  правда,
уже малость подуставший, что  портфель  стал  заметно  тяжелее  и  что  на
воротнике пальто тает снег.

http://st1.chatovod.ru/i/sm/eusa_clap.gif

0

51

адЫк Ватт написал(а):

Анри Барбюс.
Нежность

Почему бы экзальтированной даме не быть нежной. Вполне. Но больше, всё же, театра.

0

52

Ширли Джексон. Лотерея.

(Почти про принципы построения  Ебачяда... А может, у меня глюки...)

------------------------------------------------------------------------------
   © Copyright  Shirley Jackson "The Lottery"
   © Copyright Сергей Шкарупо, перевод с английского
  ------------------------------------------------------------------

     Утро  27-го июня  стояло ясным и солнечным.  Лето было в самом разгаре,
все цвело, трава ярко зеленела. Около десяти часов деревенские жители начали
собираться на площади  между почтой и  банком. В  некоторых городах жило так
много народу,  что  лотерея  занимала целых два дня, и  приходилось начинать
26-го, но здесь жило всего человек триста. Здесь  лотерея не занимала и двух
часов, так что можно было начинать в десять,  и жители могли вернуться домой
к обеду, к двенадцати.
     Сначала,  конечно,  собралась   детвора.  Школа  только  закрылась   на
каникулы, и дети  еще не привыкли к  свободе,  собирались  вместе и какое-то
время вели себя тихо, чтобы  потом разразиться смехом  и шумными играми; они
обсуждали учителей,

классы, книжки  и наказания.  Бобби  Мартин уже успел набить  полные карманы
камней, и остальные мальчишки последовали его примеру, выбирая себе круглые,
гладкие камешки; Бобби и Гарри Джонс и Дик Делакруа (его фамилию произносили
здесь вот как: Дэллакрой) собрали в углу целую кучу камней и теперь охраняли
ее от других мальчишек. Девочки стояли в сторонке и разговаривали, то и дело
поглядывая на мальчиков. Малыши возились в пыли на площади  или держались со
старшими братьями и сестрами.
     Вскоре стали собираться мужчины;  они следили  за  детьми и говорили об
урожае,  тракторах  и налогах.  Они держались вместе, вдали от груды камней,
негромко шутили и улыбались, но  не смеялись. Женщины, в  линялых  платьях и
кофтах, появились  после мужчин. Они здоровались и немного сплетничали между
собой, подходили  к мужьям, собирали  детей, которые шли  очень неохотно, их
приходилось звать несколько  раз подряд. Бобби  Мартин вырвался у матери  из
рук и побежал обратно к камням, заливаясь смехом. Отец прикрикнул на него, и
тому пришлось вернуться на место -- между отцом и старшим братом.
     Лотерею,  как  и  кадриль,  собрания  молодежного  клуба и  праздничную
программу  на  День Всех Святых, проводил  мистер Саммерс, находивший силы и
время, чтобы посвятить своим  согражданам. Это был круглолицый весельчак, он
занимался торговлей углем. Его жалели за бездетность и еще за то, что у него
была сварливая  жена.  Он явился  на площадь с черным  деревянным  ящиком  и
сказал:  "Извините,  что-то я опоздал  сегодня";  ропот  пробежал  по толпе.
Мистер Грейвз, почтмейстер, следовал за ним с табуретом в руках, табурет был
установлен в центре площади, и мистер Саммерс водрузил на  него черный ящик.
Люди держались поодаль  от табурета. Когда мистер  Саммерс спросил: "Кто мне
тут поможет?", сначала никто не выходил, а потом вышли двое -- мистер Мартин
со  старшим  сыном Бакстером; они удерживали на табуретке черный ящик, в  то
время как мистер Саммерс перемешивал билеты.

     Все  лотерейные  принадлежности  были  давным-давно  утеряны,  а  ящик,
стоявшший  на  табуретке,  вошел  в  употребление  еще  до рождения  старика
Уорнера;  а  старше него в  деревне никого не было. Мистер Саммерс частенько
заговаривал  о  том,  чтобы этот ящик заменить, но  никто не  хотел нарушать
традиции, даже если дело касалось  такой малости. Говорили, что в этом ящике
были  еще части предыдущего,  того, что был сделан  сразу,  как  только люди
здесь поселились. Каждый год  после лотереи мистер Саммерс снова заговаривал
о новом ящике, и каждый раз все так и оставалось без изменений.  Он приходил
во все  более  плачевное состояние; теперь он  был уж  и  не  совсем черным,
поскольку с одной стороны кусок был отколот, и виднелось дерево; в некоторых
местах его чем-то испачкали, в других местах черная краска поблекла.
     Мистер Мартин  и  его  старший  сын, Бакстер,  крепко держали  ящик  на
табурете, пока мистер Саммерс тщательно перемешивал  в нем билеты.  Так  как
многое в этом ритуале  уже  успело  забыться, мистер  Саммерс заменил щепки,
какими  пользовались  многие поколения людей, на бумажные  билетики.  Щепки,
считал мистер Саммерс, годились, пока народу было немного, но  теперь, когда
население  перевалило  за  триста человек  и  продолжало расти,  нужно  было
использовать что-то другое, что легче поместилось бы в ящике. Вечером  перед
лотереей мистер Саммерс  и мистер Грейвз делали билеты  и  складывали  их  в
ящик,  который мистер  Саммерс  затем  закрывал в сейфе угольной компании до
утра, а утром выносил на площадь. Все

остальное  время  ящик хранилсш в самых разных местах.  Один год  он лежал в
сарае  мистера  Грейвза, другой -- валялся  под  ногами  на почте, третий --
простоял на полке в бакалейной лавке Мартина.
     Прежде чем мистер  Саммерс мог объявить  открытие лотереи,  нужно  было
пройти  несколько  важных  процедур.  Во-первых  --  составить  списки  глав
семейств и  глав домов в  каждой  семье, и  списки членов  в каждом доме  по
семействам.  Затем  почтмейстер  должен  был  привести  мистера  Саммерса  к
присяге, как исполняющего  должность начальника  лотереи.  Некоторые  смутно
помнят, как начальник пел какой-то гимн  перед собранием. Одни  говорят, что
он должен был при этом стоять в какой-то  особенной позе, другие утверждают,
что он, наоборот, расхаживал среди жителей, собравшихся на площади. Сам гимн
превратился  в  пустую  формальность, сначала  забылась  мелодия, а  потом и
слова. Кроме того,  он произносил  официальное приветствие  для каждого, кто
подходил за своей щепкой, но и этот обычай со временем был упрощен, и теперь
требовалось лишь обменяться с каждым несколькими словами. Мистер Саммерс как
нельзя лучше подходил к этой роли. На нем была белая  рубашка и джинсы, одна
рука небрежно лежала на ящике с билетами, он  что-то говорил мистеру Грейвзу
и Мартинам; весь его вид излучал важность и достоинство.

     В  тот самый момент, когда мистер Саммерс, наконец, закончил разговор и
повернулся  к толпе,  на площадь выбежала миссис Хатчинсон в кофте, небрежно
наброшенной на плечи. "Совсем из головы вылетело," -- сказала она, обращаясь
к миссис  Делакруа. "Я-то думала, мой во дворе возится, -- продолжала миссис
Хатчинсон, -- а потом смотрю, дети  ушли, тут-то я и вспомнила,  какое число
сегодня."  Она вытерла руки о передник, а миссис Делакруа сказала:  "Они все
равно пока языками чешут."
     Миссис Хатчинсон вытянула шею повыше  и отыскала в толпе мужа и  детей;
они  стояли впереди. Прощаясь, она тронула за руку миссис Делакруа, и  стала
пробираться к  своим. Люди расступались, пропуская  ее вперед,  и  отпускали
добродушные замечания: "Вот она, ваша миссис Хатчинсон", "Билл, она все-таки
пришла". Миссис Хатчинсон наконец добралась до мужа, и мистер Саммерс весело
сказал  ей:  "Мы уж  думали  начинать  без тебя,  Тэсси."  Миссис  Хатчинсон
улыбнулась в ответ: "Не могу же я оставлять посуду немытой, Джо?", по  толпе
пробежал смешок, потом люди успокоились и повернулись к мистеру Саммерсу.
     --  Ладно, --  добавил он уже серьезно, --  давайте начинать, управимся
побыстрее, у нас и так дел полно. Все здесь?
     -- Данбар, -- выкрикнуло несколько человек, -- Данбар, Данбар.
     Мистер Саммерс  посмотрел в список.  "Клайд  Данбар,  точно, он же ногу
сломал. Кто за него будет тянуть?"

     -- Я,  наверно,  -- ответила женщина, и мистер  Саммерс повернулся в ее
сторону.
     -- Жена за мужа,  -- сказал он. -- Джейни,  у  тебя ведь  взрослый сын,
почему

не играет он?
     Хотя мистеру Саммерсу, как и всей деревне, ответ был отлично  известен,
задавать такие вопросы было обязанностью начальника лотереи.
     -- Хорасу  еще только  шестнадцать,  --  с  сожалением ответила она, --
видно уж я буду за старика в этот раз.
     --  Ага, --  сказал мистер Саммерс, вежливо выслушав ее ответ, и сделал
пометку в списке. -- Молодой Уотсон играет в этот раз?
     --  Я здесь,  --  раздался  голос  из  толпы, -- за себя и  за мать. --
Высокий подросток поднял  руку и теперь  моргал, смущенно  вобрав  голову  в
плечи. Несколько человек сказали одобрительно: "Молодчина,  Джек, мужчина  в
доме, вот матери опора."
     -- Ну что, -- сказал Саммерс, -- значит, все тут. Старик Уорнер пришел?
     -- Здесь, -- донесся голос. Мистер Саммерс кивнул.
     Потом прокашлялся и посмотрел в список. Внезапно толпа затихла.
     --  Все готовы?  Я  называю  семьи, главный  выходит  и тянет  бумажку.
Разворачивать и смотреть нельзя, пока все не вытянули. Ясно?"
     Люди играли уже столько раз, что особенно не прислушивались к правилам;
большинство тошло  молча, облизывая губы и огляываясь  по  сторонам.  Мистер
Саммерс высоко поднял руку и  сказал: "Адамс". От толпы отделился  человек и
вышел вперед.

"Привет, Стив,"  -- сказал мистер Саммерс, и мистер Адамс ответил:  "Привет,
Джо".  Они нервно  и  невесело  улыбнулись  друг другу. Затем  мистер  Адамс
протянул руку к черному  ящику  и вытащил  бумажку.  Тут же вернулся на свое
место, крепко держа  ее за  краешек, и встал поодаль от своих родственников,
не глядя вниз.
     -- Аллен, -- сказал мистер Саммерс. -- Андерсон... Бентам.
     -- Кажется, только играли в прошлом году, -- сказала  миссис  Делакруа,
обращаясь к миссис Грейвз в последнем ряду, -- как время летит. Как будто на
прошлой неделе играли.
     -- И оглянуться не успели, -- сказала миссис Грейвз.
     -- Кларк... Дэллакрой.
     -- Мой пошел,  -- сказала миссис Делакруа. Она, затаив дыхание, следила
за мужем.
     -- Данбар,  --  сказал  мистер  Саммерс. Миссис  Данбар  твердым  шагом
подошла к ящику. Женщины заговорили: "Давай, Джейни", "Вот и Джейни пошла".
     --  Мы  следующие, --  сказала миссис Грейвз. Она смотрела, как  мистер
Грейвз обошел ящик  со стороны, степенно поздоровался с мистером Саммерсом и
вытащил билет. Теперь у многих мужчин были такие  свернутые билетики, они их
нервно  теребили  руками.  Миссис  Данбар  стояла  вместе  со  своими  двумя
сыновьями и тоже держала в руках билет.
     -- Харберт... Хатчинсон.
     --  Ну,  иди,  Билл,  --  сказала  миссис   Хатчинсон,  и  люди  вокруг
рассмеялись.
     -- Джонс...
     -- Говорят, -- сказал мистер Адамс старику Уорнеру, стоявшему рядом, --
что в северном поселке вроде собираются отменять лотерею.
     Старик Уорнер хмыкнул в ответ. "Вот придурки, -- ответил он. -- Молодых
послушать, так ничего им не  нравится. Ничего, скоро все  в пещеры вернутся,
работать перестанут,  а что --  им  так захотелось. Раньше  пословица  была:
"Летом лотерея, кукуруза зреет". Да, их послушать, так лучше  желуди  жрать,
как свиньи, лишь  бы не работать.  Лотерея  спокон веку была, -- добавил  он
раздраженно.  --  Мало  того,  что  этот  сопляк Джо  Саммерс  со всеми  там
перешучивается."
     -- В некоторых местах уже и не играют, -- сказал мистер Адамс.
     -- Ничего хорошего от этого не будет, --  твердо сказал старик  Уорнер.
-- Молодые придурки...
     -- Мартин. -- И Бобби Мартин посмотрел вслед своему отцу.
     -- Овердайк... Перси.
     -- Если  б  только  они поторопились, --  сказала  миссис Данбар своему
старшему сыну. -- Поторопились бы...
     -- Уже почти всЈ, -- ответил тот.
     -- Сразу побежишь и расскажешь отцу, -- велела миссис Данбар.
     Мистер  Саммерс  назвал  свою  собственную  фамилию, выступил вперед  и
достал из ящика билет. Затем вызвал следующего:
     -- Уорнер.
     Старик Уорнер  побрел сквозь толпу.  "Семьдесят седьмой раз, -- говорил
он, -- семьдесят седьмой раз я уже в лотерее."
     --  Уотсон.  --  Высокий мальчишка  неуклюже стал  пробираться  вперед.
Кто-то сказал ему: "Не  волнуйся, Джек",  а  мистер Саммерс сказал: "Ничего,
сынок, не спеши."
     -- Цанини.
     Затем наступила долгая пауза, никто не дышал; наконец,  мистер Саммерс,
держа свой  билет в поднятой руке, сказал: "Теперь можно". Еще немного  люди
простояли без движения,  затем в одно мгновение все билеты  были развернуты.
Все  женщины заговорили  разом: "Кто это? Кто?  Кто?  Уотсон? Данбар?" Потом
заговорили: "Это Хатчинсон. Билл. Билл Хатчинсон."
     -- Беги, расскажи отцу, -- сказала миссис Данбар своему старшему сыну.
     Люди стали искать  семью Хатчинсонов.  Билл Хатчинсон стоял неподвижно,
рассматривая  билет  в   руке.  Вдруг  Тэсси  Хатчинсон  прокричала  мистеру
Саммерсу:
     -- Вы ему не дали выбрать как следует. Я все видела. Что ж это такое?
     -- Перестань, Тэсси, -- сказала ей миссис Делакруа.
     -- Шансы у всех равны, -- сказал ей мистер Грейвз.
     -- Заткнись, Тэсси, -- сказал ей Билл Хатчинсон.
     Мистер Саммерс обратился к толпе:
     -- Что ж, с  этим мы  быстро  управились. Давайте  быстро все закончим.
Билл, ты теперь тянешь за всех Хатчинсонов. Кто у вас еще в семье?
     -- Еще Дон и Ева! -- закричала миссис Хатчинсон. -- Они тоже!
     --  Дочь считается  в  семье мужа, --  успокаивающе  проговорил  мистер
Саммерс. -- Ты же прекрасно знаешь, Тэсси.
     -- Не по правилам! -- ответила Тэсси.
     --  Нет, Джо, --  с сожалением в голосе сказал Билл Хатчинсон. -- Дочка
замужем, она с его семьей, что тут спорить. Есть еще маленькие дети, и все.
     -- Так что у вас один дом, одна семья. Правильно?
     -- Правильно, -- сказал Билл Хатчинсон.
     -- Сколько у вас детей, Билл? -- спросил мистер Саммерс уже официальным
тоном.
     -- Трое, -- ответил тот, -- Билл-младший, Нэнси и маленький Дэйв. И еще
мы с Тэсси.
     -- Отлично, -- произнес мистер Саммерс. -- Гарри, у вас их билеты?
     Мистер Грейвз кивнул и показал полоски бумаги.
     --  Положите  их в ящик, -- сказал мистер Саммерс.  -- Возьмите билет у
Билла.
     -- Я так считаю, нужно начать  сначала, -- сказала миссис Хатчинсон. --
Так

не честно. Вы ему не дали выбрать билет как следует. Все же видели.
     Мистер  Грейвз  выбрал  пять  билетиков  и  положил  их в ящик,  а  все
остальные бросил на землю; их унес ветер.
     -- Да послушайте же, -- обращалась миссис Хатчинсон к людям вокруг.
     --  Готов,  Билл? -- спросил  мистер Саммерс, и  Билл Хатчинсон, бросив
быстрый взгляд на жену и детей, кивнул.
     -- Главное --  билеты  не  разворачивать,  пока  каждый  не вытянет, --
сказал мистер Саммерс. -- Гарри, помогите маленькому.
     Мистер Грейвз взял Дэйва за руку. Мальчик охотно подошел к ящику.
     -- Достань билетик, -- сказал мистер Саммерс. -- Гарри, подержите пока.
     Мистер Грейвз взял сложенный билет из кулачка Дэйва. Тот с любопытством
смотрел на мистера Грейвза.
     -- Теперь Нэнси, -- сказал  мистер Саммерс. Нэнси было двенадцать  лет.
Ее школьные друзья с волнением за нею следили. На ходу  она  поправила юбку,
вышла вперед и изящным движением достала билетик.
     --  Билл-младший, -- сказал мистер Саммерс.  Билли,  с  красным  лицом,
неуклюжий, с большими ногами, едва не опрокинул ящик, доставая билет.
     -- Тэсси, --  сказал мистер Саммерс.  Некоторое время она  простояла на
месте, вызывающе оглядываясь по сторонам, затем сжала губы и  вышла  вперед.
Она вытащила свой билет и завела руки за спину.
     --  Билл,  -- сказал мистер Саммерс.  Билл Хатчинсон  пошарил в ящике и
наконец вытащил свой билет.
     Стало тихо. Какая-то  девочка  прошептала: "Только бы не Нэнси", и этот
шепот услышали все стоявшие на площади.
     --  Не так раньше было, --  сказал старик  Уорнер.  -- Люди раньше были
другие.
     --  Так,  -- сказал мистер Саммерс,  -- разворачивайте  билеты.  Гарри,
разверните билет Дэйва.
     Мистер Грейвз развернул бумажку. Толпа разом вздохнула, когда он поднял
ее и все  увидели, что она была пуста. В  то же  время Нэнси  и Билл-младший
развернули свои билеты, счастливо рассмеялись и стали всем их показывать.
     -- Тэсси, -- сказал мистер Саммерс. Через  некоторое время  он  перевел
взгляд на Билла Хатчинсона, и тот развернул свой билет. Он также был пуст.
     -- Это Тэсси, -- сказал мистер Саммерс негромко. -- Билл, покажи нам ее
билет.
     Билл Хатчинсон подошел к жене и  силой отнял у  нее билет.  На  нем был
черный значок,  нарисованный  мистером  Саммерсом  накануне  вечером, мягким
карандашом,  в офисе  угольной компании.  Билл  Хатчинсон поднял  билет  над
головой. Толпа пришла в движение.
     -- Люди, -- сказал мистер Саммерс, -- давайте же быстро все закончим.
     Пусть ритуал был забыт, пусть у  них  не было настоящего черного ящика,
но не забыты были камни.  Груда их, собранная мальчишками, лежала  на земле,
усыпанная обрывками  билетов. Миссис Делакруа выбрала камень такой величины,
что приходилось  держать его обеими  руками.  Она сказала миссис Данбар: "Не
зевай".  Миссис Данбар набрала маленьких  камешков в  обе руки и, задыхаясь,
ответила: "Не могу бежать. Я потом догоню."
     Дети уже держали камни в руках.  Кто-то дал маленькому Дэйву Хатчинсону
несколько голышей.
     Вокруг Тэсси  Хатчинсон  теперь образовалось  пустое пространство.  Она
протягивала руки к напиравшей толпе. "Что же это делается?" -- сказала  она.
В голову ей попал небольшой булыжник.
     Старик Уорнер сказал: "Давайте, давайте,  чего  стали?" Впереди  стояли
мистер Адамс и мистер Грейвз.
     -- Что же это такое? -- закричала миссис Хатчинсон, и полетели камни.

........

ЗЫ Решила оставить - поучительно для новичков. Вдруг, поможет адаптироваться и принимать всё так, как ждут "активисты"? Тогда, глядишь, и лотерею для них отменят.

Отредактировано zulus (2012-06-30 12:41:02)

0

53

Очень хотелось бы узнать, как зародилась традиция.

zulus
Теперь буду опасаться ебачяда.

Отредактировано адЫк Ватт (2012-03-20 17:11:15)

0

54

Отрывок из рассказа "День мёртвых в доме культуры" из сборника "Пентакль"

Аристарх Матюшкевич, помещик из Ольшан, слыл меж соседями изрядным оригиналом. Деспот и самодур, скорый на руку и бранное слово, пан Ярый Страх — как Аристарха перекрестили за глаза доброжелатели — если чудил, то с размахом. Бог весть, зачем он обустроил в усадьбе крепостной театр. В самом театре было мало удивительного: южные и северные окраины империи в те годы, повинуясь моде, переполнились господскими театрами, как зимними, крытыми, так и «воздушными», устраиваемыми в парках летом. Но Матюшкевич?! Человек, столь же далекий от искусства, сколь далеки Ольшаны от Стамбула?!

Должно быть, испытав власть над телами и пресытясь ею, захотелось барину ощутить себя владыкой над тонкой материей. Взять в кулак живое дыхание, обуздать неподвластное; запрячь в тарантас тройку мотыльков.

Сказано — сделано.

Через год западное крыло усадьбы превратилось в истинный храм муз. Партер, бельэтаж, бенуар, ложи, галерея. Неизвестно, как радовались музы, угодив в кабальную «крепость», а мнения холопов, отобранных для хозяйского увеселения, никто не спрашивал. Двое ражих детин, Олесь Перекуйлихо и Дмытро Хвыльовой, наряжены в ливрейные фраки с цветастым галуном по вороту, учились ходить с вежеством и откликаться на смешное звание «капельдинера». В суфлерской будке тосковал хромой бортник Шибеница, единственный, кто с грехом пополам разумел грамоту. А немец Туфель, Карл Иоганныч, специально выписанный из Полтавы, где страдал от вульгарности населения, пил горькую и обучал труппу «оперическому искусству».

Главную трудность вызывали женские роли. Если в иных усадебных театрах девок отправляли прислуживать барыне помещице, дабы обучались манерам для представления королев и императриц, то Матюшкевич был вдов. А гаремные услуги, до которых пан был зело охоч, никак не способствовали впитыванию мерзавками «бонтона». Ничего.

Розги тоже неплохо помогали.

Пример Матюшкевич во многом брал с закадычного друга, графа Сергея Каменского. Про орловского театрала писали в «Друге Россиян», что в течение года крепостными актерами графа к увеселению публики было поставлено восемьдесят две пьесы, из коих восемнадцать опер, пятнадцать драм, сорок одна комедия, шесть балетов и две трагедии. Не имея возможности конкурировать с богачом Каменским в роскоши, пан Ярый Страх решил брать строгостью. Лично присутствуя на репетициях в отдельной, господской ложе, он завел специальную книгу, куда записывал промахи актеров и оркестрантов.

На стене за креслом, дожидаясь своего часа, висели плетки для «вдохновения».

Работы плетям выпадало много. Поди научи коровницу Дидоной выхаживать! А уж когда требовалось безграмотного дурня учить виршам с голоса, на слух… Будь ты милосердней Николая угодника, все равно за нагайку схватишься.

— Помилуйте, Аристарх Глебыч, — улыбались соседи, хмельные и довольные, разъезжаясь из Ольшан после комической оперы «Своя ноша не тянет». В их устах мягкое малоросское «г» превращало хозяина в «Хлебыча»: душистого, сытного. — Вы просто наш губернский Аполлон! Дай вам бог таланта и всяческого здоровья!

Отъехав же от усадьбы, бились об заклад: сколько еще продержится сия затея?

Возможно, пан Матюшкевич и впрямь скоро охладел бы к театру, ввязавшись в иную «халепу». Только черт дернул барина затащить на сцену Пилипа Скаженного, сына местного коваля. Был Скаженный велик ростом, дороден, кудри имел косматые, глас — трубный и доходчивый до всякого сословия. Бросать кузницу он никак не желал, упираясь, что называется, рогами в косяк. Лишь после шестого визита на конюшню, вдрызг истрепанный поркой, зарекся упрямый ковальчук возражать панской воле.

Смирился.

«Буду, значит, представлять „на тиятре“, трясця его матери».

Пьяный немец Туфель бранил Скаженного непотребно. Изгалялся во все тяжкие. Однако времени с лоботрясом проводил больше, чем даже наедине с пышной красоткой Оксаной Кулиш, обучая последнюю «томности». Собственно, немец первым назвал Пилипа «трагиком», о чем имел тайный разговор с барином.

— Трагик? — спросил Ярый Страх.

И почесал лысину чубуком.

Дальше история наша приобретает черты игривого старца на балу, ибо ведет себя самым непристойным образом. Забыв на время о людях знатных в лице дворянина Матюшкевича, история принимается следить за низким холопом, частенько теряя его из виду на длительный срок. Оставаясь «в крепости», Пилип волей барина был отпущен в актерскую науку. И — завертелось! Сперва ковальчук возникает в Харьковском театре, где успешно трудится в эпизодах, подменяя в бенефисах запойных либо проигравшихся в карты актеришек. Стремительно обучившись грамоте, переписывает тексты ролей и суфлирует; через шесть месяцев поет в опере «Москаль Чаровник», к вящей радости публики обнаружив густой, проникновенный баритон. Покинув Харьков, разъезжает с труппой Штейна и Калиновского, затем, во время Алексеевской ярмарки примеченный чиновником конторы московских театров, перебирается в столицу. Имя трагика появляется на афишах в первых строках: Пилип Скаженный чудесным образом превращается в Филиппа Каженова. Правда, как крепостного, его никогда не именуют в афише или программе спектакля «господином», обходясь просто фамилией — в отличие от вольных людей искусства.

Он много гастролирует. В Ольгове по приглашению графа Апраксина, в Ивановском у графов Закревских, в Марфине у Паниных, в Яропольце Волоколамском у Загряжских. Всегда — с неизменным успехом.

Слава идет за ним по пятам.

В газетах пишут: гений.

Трагика пытались выкупить дважды. Сперва — казенным коштом для зачисления на императорскую сцену. Матюшкевич отказал, не объясняя причин. Затем, через два года, коллеги по сцене собрали для Каженова выручку с пяти бенефисов: случай, скажем прямо, небывалый. Влиятельные друзья присовокупили к этим деньгам свою толику и предложили Матюшкевичу три с половиной тысячи рублей. Ярый Страх отказал снова. Когда ему намекнули, что всего за две трети такой суммы некий помещик Энгельгардт с радостью отпустил на волю крепостного художника, — Матюшкевич расхохотался.

— Ихние живописцы нашим трагикам не чета! — заявил пан, подкручивая усы. — Рылом не вышли. Энгельгардты Матюшкевичам также не пример. Собственным умом живу, слава богу. Быть ковальчуку в крепости, и баста!

Кое кто злословил, что интерес пана к театру не ослабел лишь по причине тщеславия. Вот, дескать, какой человек у меня в холопах! Вы ему в ладоши бьете, «браво» кричите, а я захочу и велю в плети бросить!

Захотел.

Следующей зимой пан велел актеру возвращаться.

Поколобродил, выучился, пора и честь знать.

Правда или брехня, что трагик пытался от великой радости руки на себя наложить, — о том история умалчивает. Во всяком случае, живой и не пустившийся в бега, Филипп Каженов ранней весной объявляется в Ольшанах. Бледный, огромный, косматый. Для начала Ярый Страх ласково пригласил трагика на конюшню, вспомнить молодость, — где сразу из столичной штучки превратил в давнего знакомца: Пилипа
Скаженного. Порка, она быстро ума вставляет. А ближе к маю — зеленому, благоуханному — в Ольшаны съехались гости соседи: смотреть премьеру.

Какой спектакль игрался, не запомнилось.

Не все ли равно, что представляли в Ольшанах, если во время забавы усадьбу взяла налетом шайка Гната Опришка.

Когда Гнатовы лиходеи срывали драгоценности с присутствующих дам, у пана Матюшкевича взыграло ретивое. Не снес бесчестья Ярый Страх, не стал дожидаться, пока власти поймают да утихомирят разбойников. Взялся за плеть, поддержан с флангов гусарским ротмистром Вишневым и престарелым гордецом Селезнявским, чей дух оказался много сильнее немощного тела. Была б сабелька или ружье, вышло б ловчей, только судьба распорядилась иначе. В театр с оружием одни головорезы ходят.

Бой вышел коротким.

Вскоре Гнат оглядел «тиятр», где в креслах и меж рядами раскинулись мертвецы, и подумал, что самый ловкий лекарь не нашел бы здесь живой души.

Он был шутник, веселый Опришок.

— Валяйте! — махнул Гнат актерам. — Ну?! И для острастки пальнул в стену из пистоля.

Играть спектакль перед убитыми, веселя убийц, не решился никто из труппы. Актеры пятились, бормотали молитвы, согласные погибнуть злой смертью, но не осквернять сердце глумлением над мертвецами. Пожалуй, зная норов Опришка, идти бы труппе на тот свет следом за почтенной публикой — только собратьев по искусству спас Пилип. Дик и безумен, он вихрем вырвался на авансцену.

Столичные зрители никогда не видели трагика в таком кураже.

— Буду! Буду представлять!

Расхохотавшись в лицо убитому пану, в одиночестве, забыв про онемевших актеров за спиной, Филипп Каженов — нет! Пилип Скаженный! бешеный! — играл. Один за всех. Переходя от роли к роли, меняя голос, занимая все сценическое пространство огромным телом своим. Сцена, бенуар, ложи, партер и бельэтаж — все был он. Ночью трагик повесится в конюшне, где не раз бывал порот, — соорудит петлю из конской упряжи, найдет подходящий крюк, закончит жизнь обыденно и скучно, совсем не театрально: тело маятник, фырканье лошадей, запах прелой соломы. Но сейчас этого еще никто не знал. Как не знал никто, не мог предвидеть, что летом Гнат Опришок внезапно бросит разбойный промысел, уйдя иноком в Духосвятский монастырь.

Потому что в конце спектакля в зале встанет мертвый пан Матюшкевич.

И будет долго, страшно аплодировать своему трагику.

***

Племянник Ярого Страха, пехотный капитан Чугуевского полка Михаил Рыкин, вопреки фамилии был человеком робким и в поступках медленным. Сослуживцы именовали Рыкина когда Рыбкиным, а когда и Снулым Карпом, не без оснований сравнивая с толстой, вытащенной на берег рыбиной. Получив наследство, капитан с радостью вышел в отставку, перебравшись с семьей в Ольшаны. Жил тихо, замкнуто, из развлечений довольствуясь охотой на перепелов и вишневой наливкой, до которой был большой охотник. Театр в западном крыле не интересовал Рыкина. Он и к трагедии, постигшей благодетеля дядюшку, отнесся с обычным равнодушием, свойственным его природе. Впрочем, «дикий вертеп», как отставной капитан именовал театр, велел дворне содержать в чистоте. Уговоры соседей возвратить этой части усадьбы первозданный вид, вовсе стерев память об ужасном случае, пропали втуне. Михаил отмахнулся, сославшись на лень и небрежение суевериями.

Через год после переезда четы Рыкиных в Ольшаны, в начале ноября, глубокой ночью дура девка из семьи пастуха Кубенки забралась в «вертеп». Девка была «луноходица»: так местные именовали бедолаг, кого полнолуние тянет во сне на улицу. Какого рожна ей там понадобилось, неизвестно. Дворня, бледная как снег, наушничала, будто девка плясала и пела на пустой сцене. А в зале якобы дергался новый барин, честно желая убежать, но оставаясь на месте. Ну и, разумеется, помимо несчастного капитана в господской ложе сидели двое: мертвый пан Матюшкевич и его трагик Пилип.

Пан Ярый Страх что то отмечал в книге «для промахов», а трагик кусал губу.

Это было началом блистательной карьеры Софьи Кубенко, «императрицы сцены», о которой писали в столичных журналах, что она «пленяет благородным видом, искусной игрой, верным движением членов с выражением речей». Следующей же осенью после дебюта Софьи завернули в усадьбу приезжие итальянцы. Без видимой причины. В грязи застряли, попросились на ночлег. Молодые, горячие, бесстрашные. Сейчас каждый вспомнит знаменитый баритон Грациани или тенор Нодена — старого, уродливого, почти безголосого, чья фразировка тем не менее приводила в восторг Москву и Санкт Петербург. А тогда — кто их знал?!

Многие наезжали в Ольшаны. Слухи на ногу быстры, а богема, потеряв кураж, утратив любовь публики, готова душу дьяволу продать за славу, за успех. А уж если слава успех сгинули, удрали восвояси, так за возврат — было б две, три души, каждую бы продали, оптом и в розницу. Цену за такой товар одни считали непомерно высокой, другие — шутейной, третьи — и вовсе чистыми враками.

Дел то сущая малость.

После смерти вернуться в Ольшаны, в крепостной театр Ярого Страха.

Бывала здесь Саранцева Ольга Петровна. Которая после визита в Ольшаны через три года сделалась «русская Варлей» и «стихия темперамента». Был комик Музиль Николай Игнатьевич: жаловался, что смеяться над ним перестали. Еще двенадцать лет с тех пор животики народ надрывал, глядя на Му зиля. Господин Самарин посещал — когда хотели Самарина снять с роли бегущего льва в балете «Царь Кандавл». Ну, сыграл в Ольшанах. Потом в «Кандавле» до глубокой старости пробегал, царь зверей: дублера гениальному артисту найти не удалось. По дороге в Крым, в гости к Чехову, Константин Алексеев заглядывал со своими. Показал «Дядю Ваню». Спустя две недели снискал бурный успех в Севастополе, а о провале «Чайки» ни один критик больше и не заикнулся.

Не то чтоб в очередь становились, но случались гости без перебоев.

После революции в разграбленной усадьбе организовали клуб. Выступала «Синяя Блуза», городские агитаторы читали Демьяна Бедного. Пан Матюшкевич смотрел из ложи, черкал пером в «Книге промахов»; косматый трагик кусал синюю губу. Изредка барин аплодировал. На галерке тихо молился Гнат Опришок в иноческой рясе с капюшоном. Комиссары злились, но постановили монаха не трогать: после расстрела он опять неизменно возвращался смотреть представление. Рядом с покаявшимся разбойником, прямая и строгая, сидела Софья Кубенко, старуха с золотым взглядом «луноходицы». Умерла? Ну и что? Искусство, оно бессмертно, особенно здесь. Их много было в креслах, покойников. Зал на концертах и спектаклях всегда полон: «битковой аншлаг». Хотя местные жители старались обходить «вертеп» десятой дорогой. Ольшанцев не трогали: явка на мероприятие стопроцентная, «с перевыполнением», а если так — чего суетиться? Здание часто перестраивали: перед самой войной, затем восстанавливали после немецкой бомбежки, в начале шестидесятых реализовали новый проект, в 74 м снесли подчистую и возвели роскошный Дворец культуры — в этом захолустье гигант стоял пустым, как склеп…

Отредактировано адЫк Ватт (2012-03-20 17:16:40)

0

55

адЫк Ватт написал(а):

Очень хотелось бы узнать, как зародилась традиция.

Это - за рамками рассказа. Её уже не анализирует никто в этой милой деревне, где все друг друга сто  лет как знают и все приятельствуют. Только "молодые придурки", которым "лишь бы не работать" - критикуют.
Хотелось бы ещё узнать, где и когда: в прошлом, настоящем, или будущем - это происходит.

адЫк Ватт написал(а):

Теперь буду опасаться ебачяда.

Ну, это шютка юмора - про Ебачяд. Тут такой лотерейки нет. К тому же: " Волков бояться - в лес не ходить". И "Заранее предупреждён - заранее вооружён!" http://st1.chatovod.ru/i/sm/icon_wink.gif

Отредактировано zulus (2012-03-20 17:20:15)

0

56

zulus
Ширли Джексон я раньше не читал. Поинтересуюсь в будущем.

zulus написал(а):

Это - за рамками рассказа. Её уже не анализирует никто в этой милой деревне, где все друг друга сто  лет как знают и все приятельствуют.

Это-то понятно. Но слишком евангельский мотив.

0

57

адЫк Ватт написал(а):

слишком евангельский мотив

Не только. Пару лет назад всего с одной дамой по закону шариата так и поступили. Отсрочив до того времени, как родит. Весь мир пытался вмешаться - фигли.
Похоже, общечеловеческий мотив. Там хоть причина была, явная. Ребёнок был не от мужа.

0

58

zulus написал(а):

по закону шариата

А в рассказе исключительно американский колорит. Далеко от шариата. Линча вроде бы не притянешь. Потому и возникают ассоциации с Евангелием.

0

59

Рассказ и колорит, может, и американский; а вот ситуация общая.  ИМХО. Мир сегодня - одна большая деревня. Поэтому и весьма специфический шариат вписался конкретно. Традиции чтёт.

0

60

zulus
В любом случае не хватает преступления.

0


Вы здесь » Сарказм-клуб » Литература » Чужие рассказы, которые нам нравятся.


Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно